Осенью 1880-го на улицах Санкт-Петербурга царило необыкновенное оживление. Очередь, начинавшаяся на Большой Морской, тянулась до Невского, заворачивала за угол и змеилась дальше – до самой Малой Морской. Солидные, хорошо одетые люди работали локтями, старались хотя бы чуть-чуть протиснуться вперед, не считаясь с риском наступить на ногу Тургеневу, Менделееву или какому-нибудь великому князю – как писали в газетах тех дней, «здесь собрался весь грамотный Петербург». Те, кто не успел до закрытия, расходились по домам. А следующим утром все повторялось вновь: очередь, начинавшаяся на Большой Морской, тянулась до Невского.
Нет, в 1880-м в Питере не открывался первый McDonald’s, и Джаред Лето не приезжал сюда с гастролями. Причиной ажиотажа была выставка Архипа Куинджи, устроенная в Обществе поощрения художеств. Экспозиция была во всех смыслах новаторской. Во-первых, она стала первой в истории русской живописи выставкой одной картины. А во-вторых, демонстрировалось полотно в затемненной комнате при контрастном искусственном освещении – еще одно, по тем временам, революционное решение. Впрочем, сенсацией выставка стала не за счет созданных Куинджи прецедентов, а благодаря собственно картине. «Лунная ночь на Днепре» стала вехой в пейзажной живописи – такой, как «Война и мир» в литературе или, например, «Гражданин Кейн» в кинематографе. Она как бы разделила жанр на «до «Лунной ночи» Куинджи» и «после нее». Известный критик Алексей Суворин писал: «Картина эта – невиданное еще нигде могущество красок. Впечатление от нее – решительно волшебное: это – не картина, а сама природа, перенесенная на полотно в миниатюре. Луна – это действительная луна, она действительно светит; река – это настоящая река, она действительно светится и блестит; вы видите эту рябь, вы почти угадываете, куда, в какую сторону несет свои воды Днепр; тени, полутени, огни, воздух, чуть заметный пар – все это передано так, что удивляешься, как могли краски это передать… Такой картины нет в целом мире, нет в мире искусства!..». Дело, впрочем, было не только в «фотографической» точности. Казалось бы, незатейливый украинский пейзаж задышал у Куинджи гоголевской мистикой. Оглушительная тишина малороссийской ночи, ощущение тайны, волшебства, первобытной природной силы – все это производило гипнотический эффект. В то время как искушенная публика говорила о «нисходящей градации света» и «гармонии лиризма и декоративности», зрителя попроще интересовала «обратная сторона Луны». Многие пытались заглянуть за раму, в надежде обнаружить там электрическую лампочку – настолько достоверной получилась у Куинджи луна. Приятель Куинджи – Иван Крамской – уже в те дни высказывал опасения: «Меня занимает следующая мысль: долговечна ли та комбинация красок, которую открыл художник? Быть может, Куинджи соединял вместе (зная или не зная – все равно) такие краски, которые находятся в природном антагонизме между собой и, по истечении известного времени, или потухнут или изменятся и разложатся до того, что потомки будут пожимать плечами в недоумении: отчего приходили в восторг добродушные зрители?» А после того как владевший картиной великий князь Константин Константинович взял ее с собой в кругосветное плавание, опасения усилились. Влажный морской воздух и время сделали свое дело. Краски померкли и «Лунная ночь на Днепре» уже не производит столь могучего впечатления, что в 1880-м. Но даже сегодня некоторые посетители Русского музея* не могут устоять перед соблазном. И, улучив момент, когда никто не смотрит, заглядывают за раму.